Любовь - кибитка кочевая [= Шальная песня ветра ] - Анастасия Дробина

Данка продолжала тянуть из кружки кипяток, не поднимая на хоревода глаз. Остальные цыгане потихоньку перемещались к выходу, чувствуя, что приближается знаменитая буря, которой Яков Васильев разражался не чаще одного раза за сезон, но которая имела крайне разрушительные последствия, поскольку влетало не только провинившемуся, но и всем, кто попался под руку. Только Кузьма не оставил своего места на подоконнике, сидя в обнимку с гитарой и встревоженно глядя на жену. По его мнению, Данке было лучше всего пойти домой и лечь в постель. Днем она вернулась от модистки растрепанная и злая, с порога раскричалась, что в Москве развелось немерено ворья и честной женщине нельзя спокойно пройтись по улице, и объявила, что картонку с платьем у нее вырвали из рук, а саму ее толкнули в сугроб. Кузьма потребовал было подробностей, но подошедшая Варька потрогала Данкин лоб и, не обратив внимания на то, как та ощетинилась, спокойно сказала Макарьевне:

– Да у нее жар, кажется. Липовый цвет неси.

Данка действительно вся горела, и спорить с Варькой у нее не было сил. Через полчаса она сидела на постели, завернутая с головой в одеяло, пила липовый отвар, стуча зубами о край стакана, и думала о том, что вечером выступать не выйдет точно. Однако ближе к ночи ее отпустило, жар прошел, и Данка, не слушая возражений и ругани Макарьевны, вылезла из-под одеяла и начала натягивать черное платье. Болеть Данке сейчас было никак нельзя: слушать ее романсы уже вторую неделю ездил Федор Сыромятников, сын недавно почившего купца-миллионщика Пантелея Сыромятникова, получивший отцовское наследство и еще не нашедший ему должного применения. Хор Якова Васильева искренне надеялся на то, что хотя бы несколько тысяч сыромятниковского состояния осядет за вырезом Данкиного платья. Данка уже получила перстень с изумрудом, бриллиантовые серьги, пятьсот рублей денег и приглашение на содержание. От последнего она отказалась, хотя и чувствуя внутри себя досаду: права оказалась Варька, поспешила она замуж… Жила бы сейчас своим домом, приезжал бы благодетель по вечерам – и все, и никаких цыганских рож вокруг, никаких вопросов, никаких косых бабьих взглядов. Какой бы первой солисткой она ни была, а все равно чужая тут, хоть и замуж вышла за хорового. А раз так – зачем было выходить? Еще, не ровен час, затяжелеет от него, сиди тогда дома кадушкой… Погрузившись в свои невеселые размышления, Данка не сразу заметила, что в «актерскую» влетел половой Степка и прямо на пороге разразился длинной и взволнованной речью, из которой Данка услышала лишь конец:

– … и для Дарьи Степановны велели передать немедля!

– Сыромятников приехал? – спросила она, отставляя пустой стакан и поднимаясь. – Что передал?

– Федор Пантелеич тож уже прибыли, – скороговоркой сообщил Степка, развернувшись к Данке всем телом. – Сидят с кумпанией, рыбный расстегай убирают, в расположении самом божественном, только это не от них презентовано. Другой барин передали, уж куда какие авантажные, только ране их в заведении не видал никто. Передай, велел, немедля да поклонись…

Только сейчас Данка увидела в руках Степки огромную корзину с цветами. Сладковатый свежий запах мгновенно разлетелся по крохотной комнате, цыганки дружно охнули, Яков Васильич удивленно поднял брови, Кузьма потемнел. Это были белые розы из известного цветочного магазина в Охотном ряду, каждая стоила три рубля за штуку, а в корзине их было не меньше пятидесяти.

– Свят Господи, лучше бы деньгами дал… – пробормотала Стешка, у которой от зависти побледнели губы. Яков Васильич нахмурился:

– Данка, посмотри, там карточки нет?

Степка с поклоном поставил корзину на стол возле Данки, и та потянулась к цветам. И никак не ожидала, что спрыгнувший с подоконника муж вдруг резко отстранит ее и посмотрит первый. Затем Кузьма, не глядя на жену, повернулся к хореводу и коротко сказал:

– Нет ничего.

– А в коробке что?

– В какой коробке? – недоумевающе спросила Данка и тут же увидела, что Степка принес не только цветы. Коробка для платья, точно такая же, как та, которую она бросила в трактире во время бегства с Навроцким, стояла у порога, дожидаясь своей очереди. Кузьма перевел взгляд с коробки на жену. Он ничего не сказал, но Данка сочла нужным пожать плечами и переспросить:

– Это тоже мне?

– А как же, вам… Непременно велено передать! – Степка со всем почтением поднес на вытянутых руках коробку. Данка, сделав безразличное лицо, начала развязывать ее под пристальными взглядами цыган. Сердце стучало молотком. В голове вертелось: неужто то самое платье? Как ему, босяку, удалось только?..

Разумеется, платье оказалось не то. Данка поняла это сразу же, как только увидела под тонкой папиросной бумагой вместо черного грогрона малиновый муар.[41]Кузьма смотрел на нее в упор, Данка впервые видела у мужа такое выражение лица и даже слегка растерялась.

– Кузьма, но я не знаю ничего…

– Это твое платье? Которое украли?

– Нет… – честно ответила Данка, подумав о том, что сама бы не заказала себе такого наряда ни за что на свете, будь она даже царицей вавилонской. Пожалела бы денег.

– Так отошли обратно!

Но Данка уже пришла в себя:

– Послушай, может, мне и Сыромятникову перстень изумрудный назад отправить? И деньги вернуть? Я бы и вернула, кабы вы их уже не разделили!

– Права она, Кузьма, оставь, – подал голос Митро. – Данка, ты, верно, не знаешь, кто это?

– Дмитрий Трофимыч, да откуда же… – на голубом глазу солгала Данка, осторожно вытягивая платье из коробки. Тут же ее окружили цыганки, восхищенно защелкавшие языками:

– Ой, отцы мои, – как закат, светится!

– Я и муара такого никогда в жизни не видела! В таких только генеральши ходят!

– У Зинки Хрустальной такое, кажись, в запрошлогоднем сезоне было…

– Не бреши, такого не было! Было красное гродетур и цвета бордо крепжоржет, а такого не было! Да она бы такое только в церковь на Пасху надевала!

– Данка, намерь! Ежели не пойдет, так я себе возьму…

– Сейчас вам, курицы! – взвилась Данка, прижимая платье к себе. – А ну, руки прочь! Заляпаете еще!

– Намерь, намерь, намерь! – наперебой закричали цыганки, и даже Яков Васильев, сердито поглядывающий на часы, не стал возражать. Немедленно из комнаты были выдворены в коридор все мужчины, включая попытавшегося спрятаться за занавеской Степку, и за дверью началась торопливая возня, ахи, шуршание расправляемой материи и команды: «Живот подбери! Не вертись! Гашка, тяни шнурки! Да не порви, дура, оно дороже тебя стоит! Данка, в плечах расправь! Да ниже, ниже спускай декольте, не в таборе небось!»

Кузьма, стоящий у стены, тихо, но очень отчетливо выругался. Стоявшие рядом цыгане тут же испуганно посмотрели на Якова Васильева, но тот даже не повернул головы. К Кузьме подошел Митро и, понизив голос, что-то чуть слышно начал ему втолковывать. Тот слушал, не отрывая взгляда от пола у себя под ногами. На его лице было непривычно жесткое выражение, было очевидно, что он с удовольствием оборвал бы Митро, не будь тот старше. К счастью, в этот момент открылась дверь «актерской», и цыгане дружно просунули головы в образовавшуюся щель.